Полуденные песни тритонов[книга меморуингов] - Андрей Матвеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Смерть пришла, и у смерти глаза твои…», это из предсмертного стихотворения итальянского классика, застрелившегося за четыре года до моего рождения.
Таким же исключением был и странный татарин Наиль, странный хотя бы потому, что в начале девяностых эмигрировал со своей очередной женой в Израиль, по крайней мере, так мне об этом рассказывали.
Только все это преамбула, на самом деле меморуингую я о другом.
О том, что летом 1971 года ко мне пришел Наиль и принес почитать одну книгу.
Хотя не исключено, что это было и не летом.
НЕ ПОМНЮ!
Я вообще мало что помню, память не просто избирательна, на самом деле она фантастически беспомощна в том, что называют точными реалиями прошедшего. Например, я могу сказать, что познакомился с Наилем на дне рождения дочери подруги моей матушки, и что было это в августе, так как по гороскопу она, вроде бы, лев, но —
ИМЕННО, ЧТО ВРОДЕ БЫ,
а значит, это мог быть и не август…
В общем, где–то через год после нашего знакомства ко мне пришел мой новый приятель Наиль, и у него были хитрые глаза.
Он снял с плеча кофр с камерой и сказал:
— Я что–то принес!
Вообще–то в своей прошлой жизни Наиль был актером, потому он и оказался на дне рождения дочери подруги моей матушки — они вместе учились театральному ремеслу. Но как типичный восточный человек он быстро понял, что фотограф зарабатывает больше, если, конечно, ты не звезда. А звездой он не был.
Так что единственным, чего он мог принести в своем кофре, кроме камеры со сменными объективами, были какие–нибудь новые фотографии, о чем я ему и сказал.
— Нет, — возразил он, — холодно.
Такая игра еще из детства, в «холодно — горячо», когда не угадываешь, то холодно, когда наоборот — то, соответственно, антоним.
За которым Наиль и лезет в сумку.
Даже не надев, чтобы не обжечься, перчаток.
Достает из потрепанного кожаного кофра раскаленную книгу — она красного цвета, видимо, температура внутри приюта для всех его фотографических прибамбасов высокая.
На передней сторонке переплета хорошо заметен почерневший квадратик, наверное, уже обуглился от жары.
ЧЕРНОЕ НА КРАСНОМ, С ДОБАВЛЕНИЕМ БЕЛОГО.
Но опять же: так мне помнится.
Я давно не видел той книги.
Сборника рассказов и повестей Хулио Кортасара «Другое небо», М., издательство то ли «Прогресс», то ли «Художественная литература», 1971 год.
Скорее всего, «Прогресс», в интернете не проверишь, там на эту книгу ссылок нет:
ДАВНО ЭТО БЫЛО…
Между прочим, потом в «Прогрессе» много лет работала моя матушка, с середины семидесятых и до пенсии, раз в пару лет она покупала через профсоюз путевку и ездила в страны, которые для меня не существовали, я был невыездным. Матушка же побывала в Италии, Индии, Шри — Ланке, Англии, Западной (тогда) Германии и даже Японии. Но все это так, к слову…
— Тебе это надо почитать, — сказал хитроглазый Наиль, — ты обалдеешь.
— Хорошо, — сказал я старшему товарищу, — ты мне ее оставишь?
— А как же! — ответил Наиль.
В тот день он, как оказалось впоследствии, сделал для меня великое дело. Что называется — показал мне вектор. Навряд ли я стал бы тем писателем, которым стал, если бы не рассказы Кортасара.
«Другое небо».
«Южное шоссе».
«Неизвестные в доме».
«Аксолотль».
«Слюни дьявола».
Перечислять можно в любом порядке, суть не изменится.
И, конечно же, еще «Преследователь».
Про Чарли Паркера, «Птицу», с эпиграфом из Дилана Томаса
«O, make me a mask.»,
«СЛЕПИ МОЮ МАСКУ.»…
Мне вдруг попалась в руки книга, которая честно рассказывала о том, что мир
а). странен,
б). иррационален,
в).загадочен,
г). безумен,
д). и при всем этом предельно реалистичен.
Я ее читал и мне казалось, что я оказался дома. Дом, конечно, был сумасшедшим, но ничего плохого мне в этом не виделось. Меня это не фраппировало. Все это было cool, круто.
А скоро я и сам купил себе этот первый на русском языке сборник Кортасара. Совершенно случайно, он лежал в магазине, затерявшись между сочинениями каких–то забытых ныне деревенщиков и богато изданными томами классиков тогдашней советской литературы.
Пришли хронопы с фамами и все поставили на свои места…
Объяснили мне, что я — аксолотль, ведь действительно
«Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что загадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только лапки–ручки… Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными [6].»
У Кортасара были аксолотли, у меня — тритоны.
Я выполз из прямоугольной стеклянной кюветы, плюхнулся на деревянный подоконник и пополз, пытаясь найти выход из того мира, в который меня поместили странные существа, именующие себя людьми. Маленький называл себя моим хозяином, но хозяев у меня никогда не было…
О том, что было дальше, я уже писал в этой книге.
Тритоны погибли смертью храбрых.
И одновременно — бесполезной, что всегда порождает бессмысленный и случайный героизм.
А фотограф Наиль просуществовал в моей жизни еще лет так десять, все больше и больше уходя куда–то на задворки, на обочину, в параллельные, редко пересекающиеся реальности.
Хотя несколько событий в моей жизни связаны с ним не меньше, чем явление книги Кортасара.
Так, примерно через год после этого памятного дня, мы провели с ним и еще одним моим приятелем, уже упоминавшимся ранее господином по фамилии Даманский, замечательную ночь с субботы на воскресенье.
Или с пятницы на субботу?
В общем, половину летнего уик–энда.
Было много сухого вина, а потом мы зачем–то начали фоткаться.
Голыми.
Ради прикола.
Чтобы оставить вечности свои молодые, нагие тела…
Наиль даже показал мне потом фотографии, но сразу же уничтожил, как и негативы — побоялся, что попадут кому–нибудь в руки и нас в чем–нибудь обвинят, хотя ориентация наша была совершенно традиционная и мы просто маялись дурью. Так что я жалею, что он тогда это сделал. Если бы эти фотки сохранились, то я мог бы иногда доставать их из какого–нибудь совсем уж дальнего ящика, перебирать и думать о том, какими ладными пацанами мы были. И с какими ладными, молодыми хуями.
Просто фавны на послеполуночном отдыхе…
Только потом, много лет спустя, мне стало ясно, что каждый из нас уже тогда был помечен слюной дьявола.
А значит, надо радоваться, что этих фотографий нет больше на свете. Может, их никогда и не было, так что бесполезно пытаться себе представить
КАКИМИ МЫ БЫЛИ…
Мне никогда не узнать этого, даже если я рискну вновь отыскать в какой–нибудь затерявшейся в прошлом книжной лавке красный томик рассказов давно умершего во Франции аргентинского писателя и начну водить глазами по первой же, случайно открытой странице, но о чем сможет сказать мне фраза «Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое. Я говорю «думал», но, как ни глупо, надеюсь, что это еще случится со мной.»?[7]
Правильно: ни о чем!
15. Про гомосексуалистов
Наверное, мне было бы приятнее сейчас писать о лесбиянках. По крайней мере, это женщины, а женщины мне милее. Только вот с лесбиянками в классическом виде, что называется, «по определению», я общался мало, а тем би–особям, с которыми меня сводила судьба, просто не находится место в тексте этих меморуингов.
Чего не скажешь о гомосексуалистах.
И дело даже не в отчиме, сыгравшем в моей жизни просто выдающуюся без всяких кавычек роль, не только оказывая влияние своим парадоксальным и рафинированным — как положено — интеллектом, но уже одним тем, что какое–то время его библиотека была полностью в моем распоряжении.
Это когда он уже жил в Москве и учился в аспирантуре, а их с матерью вещи стояли в бабушкиной квартире, где я и жил.
Для нормального человека книги там действительно были неправильными.
Например, знаменитый томик Кафки 1966 года издания, который я прочитал в десятом классе и сразу же дал одной знакомой девице, которая вернула его с вложенным листочком бумаги.
На нем ожидаемо четким и аккуратным почерком было выведено лишь одно слово:
